*Из дневника*

Я проснулся и долго лежал без сна, раздражаясь все больше от духоты, сбившихся простынь, настойчивого пиликанья какой-то твари под окнами (я имею в виду не соседского мальчишку, возомнившего себя менестрелем, а цикаду). Наконец, когда стало очевидно, что несколько часов, оставшиеся мне до заката жгучего по летней поре солнца мне придется провести бодрствуя, я сел за стол и, изнывая от жары и покрываясь болезненной испариной от недосыпа, придвинул к себе дневник. Писать было о чем. Давно привыкнув не быть откровенным ни с кем, самому себе я врать не привык. Поэтому не без отвращения к собственной слабости признаюсь, что разбудил меня сон, давно уже, как я думал, оставивший меня. Мне снилась М., но не такой, какой я видел ее последний раз на балу, смеющейся, в ореоле сапфировой диадемы и синих шелках, в которых тонула ее хрупкая фигурка. Нет, мне снился день, когда бледная, с запавшими, горящими странным огнем глазами она пришла ко мне в дом. И длинные белые пальцы с перстнями, и тонкие косточки ключиц, хрупкие, как у птички, и голубоватая полоска кожи над верхней губой – тревожный знак, вестник медленной гибели сердца. И собственное отражение в ее зрачках, когда она страстно, с трогательным безумием сжимая мое лицо в своих узких ладонях, вглядывалась в него. Я, разумеется, знал о том, что Алоис собирается по достижению совершеннолетия жениться на ее сестре. Но я никогда не думал, что М. сжигает такая страсть к моему брату-близнецу, к моей точной копии, а я... Я не любил ее, наверное. В духовном понимании этого слова. Хотя, если бы я мог кого-нибудь любить, это была бы М. Все осталось между нами. Боюсь, она возненавидит меня со временем – если не возненавидела уже теперь. Ведь чем иным объясняются эти тревожные сны, ее бездонные глаза, глядящие одновременно со страстью и с укором? Ах, близнецы, близнецы.